Cтатьи о хайку Статьи

                                   Эдуард ХАНДЮКОВ  «Хлеб и камень»

           Несколько недель назад в издательстве «У Никитских ворот» вышла в свет новая книга Эдуарда Хандюкова «Хлеб и камень». В сборник вошли рубайят, сказки и притчи. Предваряют книгу две статьи «Ничто не случайно» Эдуарда Хандюкова, «И в наши дни пленяют они поэта» Владимира Пальчикова (Элистинский). Во второй статье автор многочисленных палиндромов не обошёл своим вниманием наши конкурсы:

          «Заметным событием в литературной жизни столицы являются ныне проводимые Правление МОО СП России и журналом «Поэзия» конкурсы на лучшую подборку краткостиший, написанных в форме танка, хокку и рубаи»  (с. 10)
            Завершают книгу статьи-рецензии: «Лепта» Раванды Рахатулла и моя - «Связь времён». С разрешения автора я публикую сокращённый вариант книги. Спешу обрадовать конкурсантов – Эдуард Валентинович зарезервировал часть тиража для награждения призёров.
                                                                                                               Игорь Шевченко


                                                        Ничто не случайно

Сколько в жизни незапланированного, неожиданного, случайного и, в редком случае, осознаваемого сразу. Вроде ниоткуда возникшие образы или слова, как в вечерних сумерках случайные встречные прохожие: один с букетиком цветов, другой с кастетом, зажатом в кулаке…
И только потом, по прошествии часов, дней и даже лет, если наблюдателен и памятлив, понимаешь, что нет в этой жизни ничего случайного. И только потом  всё случившееся принимается или как благо, или как испытание. И только потом способен оценить масштаб последствий, ибо порой даже малое благо окажется самым жёстким испытанием.
Благословенны желаемые и случайные дороги, ведущие в неведомое. Благословенны обстоятельства, которые подводят к наглухо закрытым воротам, но достаточно сказать: – Сим-сим, откройся! – и они открываются.
Давно минувшие годы срочной службы в Туркестанском военном округе и многократные творческие поездки по городам и весям Узбекистана пробудили мой интерес к быту и  культуре наследников великих философов, математиков, поэтов.
В моей библиотеке рядом с книгами русских, советских и западных классиков особое место занимают поэтические сборники Рудаки, Фирдоуси, Хайяма, Низами, Саади, Агахи и многих других, включая научные труды выдающихся учёных раннего средневековья ар-Рази, Беруни, Ибн Сина.
Термез, Ташкент, Ингички, Бухара, Самарканд, Ката-Курган, просторы Голодной степи, всякий раз по возвращению к ним, по-новому открывались и завораживали.  
Навсегда в моей памяти остались: слышимые за километры громогласия карная; грустные и печальные звуки рубаба; свадебное веселье уда и флейты най,  когда под ритмы дойра в бухарском ночном небе величаво проплывал золотым чёлном молодой месяц в окружении громадных, и от того казавшихся близкими, звёзд.
Вот и теперь, вспоминая добросердечие и гостеприимство тех, с кем проводил неспешное общение за пиалой зелёного чая и иных напитков, верю в случай и не теряю надежду обнять старых друзей, и ещё хоть раз под палящим солнцем Самарканда в пятидесятиградусную жару ощутить прохладу мрамора Регистана.

                                                                                                              Эдуард ХАНДЮКОВ

                                                   И в наши дни пленяют они поэта

Давным-давно, годов эдак 1300 тому назад, в фольклорах Ближнего и Среднего Востока, а также в Азии широкое распространение получила маленькая поэтическая форма, несколько необычная в своём роде частушка. Исполнялась она на двадцать четыре лада, чаще всего в размере хазадж, состояла из двух бейтов и называлась тогда дубайти (или таране).
Как долго длилось  бы такое одно лишь изустное, из уст в уста, существование этой простонародной песенки, Бог весть. Но вот, наконец-то, где-то примерно в первой половине 10 века, её формой в своих сочинениях стал пользоваться знаменитый таджикско-персидский поэт Абу Абдаллах Джафар Рудаки – песенка была возведена в ранг ещё и письменной литературы и нареклась новым именем: рубаи.
Заметным этапом на большом пути развития поэзии и арабской литературы в целом, её, так сказать, «серебряным веком» стал 15 век. К этому времени у мастеров слова заметно усиливается тяга к формальной («формалистической») усложнённости, к поискам новизны, к «эксперименту». Высшим, можно сказать, достижением в области «арабского постмодернизма» явилось изобретение так называемой искусственной касыды, для многих привлекательной тем, что, изымая из неё отдельные, особо значимые слова, можно было сделать одно и даже несколько лирических стихотворений других размеров и жанров.
Искусственными эти касыды обозвали много позже специалисты литературоведы, а тогда, в момент своего появления, невероятно искусные, они представлялись многим вполне отвечающими всем требованиям самого высокого литературного вкуса и стиля. Конечно, было, как водится, в идейном неприятии новинки – «протестное движение против засилия моды». Более всего устойчивыми к «новым веяниям времени», в силу уже своего демократического происхождения и по причине крайней малости формы, оказались рубаи. Не просто миниатюра, но миниатюра маленькая, всего четыре строки, к тому же делавшаяся по нехитрым схемам: ААВА или АААА, она объективно не располагала пространством для разгула каких бы то ни было роскошеств и излишеств.
Опять же и тут, в соответствии с «мировым законом», не обошлось без уступок господствующим взглядам: чуть ли не изначально украшавший рубаи пресловутый так называемый редиф (слово или группа слов, стоящих сразу после рифмы), стал культивироваться поэтами теперь всё чаще и чаще. Мало того. Тут как тут и здесь не преминули объявиться свои «леваки», «поставангардисты-экспериментаторы». Наиболее рьяные из них умельцы доходили в своих поделках до того, что считали возможным присутствие редифа не только после, но и перед рифмой и даже в начале строки.
Провиденью, однако, было угодно распорядиться таким образом, что редиф, этот, казалось бы, такой эффектный художественный приём, постепенно стал ощущаться как украшательское излишество, как чересчур навязчивый и нарочитый перебор, перегружавший поэтический текст. С течением времени он начинает использоваться всё реже и реже, пока наконец в наши дни не превратился в явный стилистический анахронизм.
Для того, чтобы в наш разговор внести наибольшую ясность, приведу здесь только один наглядный пример: рубаи с редифом Алишера Навои (в переводе С.Иванова).

Когда наступит час последний мой, о виночерпий,
Наполни чашу влагой мне хмельной, о виночерпий,
Чтоб опьянев, в день Страшного Суда, о виночерпий,
Не ощущал я мук, начертанных судьбой, о виночерпий.

Не трудно заметить, что в данном, украшенном «поэтической добавкой» стихотворении – восклицанием «о виночерпий» – прочитывается ещё один, основной его вариант, собственно этим стихотворением и являющийся.

Когда наступит час последний мой,
Наполни чашу влагой мне хмельной,
Чтоб опьянев, в день Страшного Суда
Не ощущал я мук, начертанных судьбой.

Очевидно так же и то, что прилепившийся справа, стоящий сбоку припёку «виночерпий» тут, что называется, третий лишний, никак на содержание стихотворения не влияет, ничего к нему не добавляет и от него не отнимает. Отсутствие его в нашем изменённом варианте нисколько не заметно.
И чтобы хоть отчасти развеять скуку моих уже затянувшихся рассуждений, поделюсь впечатлениями от недавней моей беседы с автором книги «Хлеб и камень».
Вскоре после ознакомления с его рубаи, при первой же с ним встрече, я задал ему вопрос: чем объяснить, что в его напечатанных в книге рубаи, нет ни одного – с использованием редифа? Редифы ведь, как к ним ни относись, «существуют и ни в зуб ногой» – как в рубаи архаических, у классиков, так и в новых, у наших современников?
Причины этому, как оказалось, были уважительные: уж очень загромождают, по мнению Хандюкова, они, эти самые редифы, орхитектуру стихотворного (строфического) здания, возводимого в духе суфийской аскезы!..
Его нелюбовь к редифу так замечательно аукается, попадает в унисон с наиновейшими, носящимися в воздухе, поветриями в эстетических представлениях, что, услышав такой ответ моего друга, я с удовольствием порадовался за него. Каков, однако, предчувствователь-интуит! – сказал я самому себе и ещё раз подумал, что поэтический дар (как и, впрочем, всякий талант) есть не что иное, как полученный человеком от природы художественный инстинкт.
«И в наши дни пленяет он поэта», – сказал Пушкин, имея в виду другую твёрдую форму лирической поэзии, сонет. Но в слегка, чисто грамматически  изменённом виде – смотри название данной статьи – эта строка как нельзя лучше подходит к теме нашего разговора – о рубаи, поскольку именно «он», этот вид древней поэзии, в числе немногих других видов выдержал все испытания временем, благополучно дожил до «наших дней» и ныне на своей родине и в других странах мира признан одним из самых востребованных в практике современных поэтов.
В подтверждение сказанному: не так давно, в 2008 году, на Украине, в городе Мариуполе, никому тогда неведомый, но, как вскоре оказалось, замечательный русский поэт Эдуард Хандюков издал свою первую книгу, в которую включил большой цикл рубаи, можно сказать, целый рубайят. В его книгу «Хлеб и камень», наряду со сказками, притчами, включены и новые рубаи.
Заметным событием в литературной жизни столицы являются ныне проводимые Правлением МОО СП России и журналом «Поэзия», конкурсы на лучшую подборку краткостиший, написанных в форме танка, хоку и рубаи.
Человечество, замечает «анонимный автор точных афоризмов», в своё «прекрасное далёко» движется вперёд спиною, поворотившись лицом к прошлому. Историческая память, само собой разумеется, – вещь значения первостепенного, надо только не забывать о том, что многое хорошее в обратной перспективе видится нам в несколько искажённом виде. Виновата здесь пресловутая патина времени. Это благодаря ей, дела давно минувших дней, преданья старины глубокой в аппарате нашего внутреннего ока обволакиваются пеленой неизъяснимой прелести, всячески приукрашиваются и происходит приснопамятная так называемая «идеализация прошлого». В основном этой солидной древностью генеалогического древа я объясняю живучесть рубаи и их очевидный нынешний успех и популярность.
Как мне представляется, Эдуарду Хандюкову во время его работы над рубаи удалось достигнуть самого главного: избежать почти неизбежного. Он сумел избежать участи очередной, в бесконечном ряду, жертвой «бессмертной пошлости людской». Его, слав Богу, миновала чаша сия. Баловень судьбы, счастливчик, попав однажды под обаяние персиянской Евтерпы, он не стал крутить с ней курортный роман, но с ходу влюбился в неё, всерьёз и надолго, навсегда.
Уже при первом, поверхностном знакомстве с произведениями Хандюкова бросается в глаза, что поэт проделал огромную творческую работу в течение ряда лет.  Не знаю, в хронологическом ли порядке расставлены четверостишия в книге, но если читать их подряд, не пропуская ни одного, видишь, как крепло мастерство автора, как всё более зрелыми становились стихи: чем более поздние, тем более совершенные.
Чем больше я знакомлюсь с рубаи Хандюкова, тем больше мне о них хочется знать. Ни на минуту я не забываю о том, что рубаи Хандюкова – это рубаи новые. То есть, в том смысле новые, что созданы они моим современником, в наше исторически новое время. И мне, поэтому небезынтересно было бы знать, к примеру, в каких взаимоотношениях они находятся (и находятся ли) с наследием мастеров предшествующих поколений, классиков «золотого века», как соблюдают (и соблюдают ли) они всё ещё живые традиции прошлого, как продолжают они (и продолжают ли) ткать ту невидимую простому смертному нить, которую мы когда-то звали связующей нитью времён.
Никакой возможности в «формате» моих заметок хотя бы в общих чертах обозреть эти вопросы у меня, разумеется, нет. И всё-таки. Одну особо значительную, болезненно острую тему обойти молчанием и здесь – никак нельзя.
Поэты Ближнего и Среднего Востока жили и творили в ту пору, когда в литературе безраздельно господствовали абстрактная назидательность, суфийский мистицизм, призыв к отказу от реальных человеческих чувств, поиск путей в потусторонние миры.
Всё живое, здоровое, что способно было сопротивляться закоснелости религиозных догм, сосредоточивалось тогда в поэзии, и в первую очередь в популярнейшем её виде, в рубаи. Примеры можно приводить без конца, но будет правильно, если я ограничусь цитированием стихов лишь одного поэта – Омара Хайяма, признанного повсеместно королём (царём, шахиншахом) рубаи.

Как надоели мне несносные ханжи!
Вино подай, саки, и, кстати, заложи
Тюрбан мой в кабаке и мой молельный коврик.
Не только на словах я враг всей этой лжи.
                                                         (Перевод О.Румера)

Всего один, но характерный и яркий образец свободы человеческого духа, образец, которому стремится соответствовать мой друг современный московский поэт Эдуард Хандюков – в таком вот, например, своём безоговорочно антиклерикальном четверостишии:

Извечные враги – Добро и Зло,
Решили дело миром, и зело
Тягчили стол и закусон и зелье.
Кто хвост пропил, кто ризу, кто крыло…

Одним из величайших зол современной жизни, злом, приобретающим  в наш век мировой масштаб, в подавляющем большинстве населения планеты является длящееся уже много десятилетий резкое ослабление (инфляция и фальсификация) веры, в том числе, к сожалению, и веры православной. Есть ли Бог или Бога нет – ни того, ни другого утверждения ещё никто не доказал, да, наверное, сие и невозможно. А вот то, что нету в Него, в Бога, веры (веры среди утверждающих, что веруют), веры непритворной, настоящей – это для каждого думающего человека – бесспорный, очевидный факт.
Миллионы и миллионы граждан во всех странах, и в России, провозглашают, «позиционируют» себя верующими в Бога людьми, но – лукаво и неискренне, ибо верующими они оказываются не в действительности, а только «на бумаге», на словах – «для ради пользы» и моды, отвратительнейшей из всех самых отвратительнейших на свете мод.
Сам Христос, как известно, с горечью говорил окружавшим его лицемерам и фарисеям: «Что ты всё твердишь мне: Боже мой, Боже мой, – а делать так, как я, не хочешь?».
Увы, многие, очень многие клянущиеся Богом, в особенности среди молодёжи, живут чересчур, вызывающе не по-божески – в открытую цинично предаются всем мыслимым и не мыслимым, ещё недавно, порокам. Смотришь иногда на такого горехристианского типа, типичного носителя мировой лжи, и так и хочется бросить ему в глаза: «Креста на тебе нет, а ты крест носишь, да ещё и золотой!»

Вопрос о том, что такое истинная поэзия, ставится с тех давних пор, как существует сама Поэзия. Всестороннего, полного ответа на него дать невозможно. Определениям, формулировкам здесь несть числа. Чего только тут не говорят, но то, что поэзия, не в последнюю очередь, есть ещё и искусство слова, – забывают.
Так вот, рубаи Хандюкова поэтичны уже хотя бы потому, что красивы, искусно, виртуозно сделаны. Его рубаи есть движение развития, движение вперёд ещё и в стилистическом отношении. Помните: «Пушкинской лирики мрамор холоден и величав»? Так это, в расширительном смысле, в чём-то касается и Хандюкова, не столь частно и единично, сколь вообще и множественно. Не он, не Хандюков лично, изобрёл новый стиль, стиль 20-21 веков, но это в нём, в его поэтических опытах, на наших глазах, каждый раз заново рождается и утверждает себя современный, новый Большой Стиль. И каждый раз ненавязчиво, непретенциозно, исподволь и изнутри, Эдуард Хандюков в очередной своей книге «Хлеб и камень» показывает, как «в лучших правилах искусства» и в традициях следует следовать всем и всяческим правилам и традициям.

Не так давно, в связи со своей юбилейной датой, Виктория Токарева давала интервью Центральному телевидению. «Есть писатели, – сказала она, – прочитав которых, хочешь немедля сесть к столу и работать. Такие писатели включают меня в розетку».
Я прожил уже достаточно долгую жизнь, не всегда благоустроенную и не очень удачную. Однако я искренне благодарен моей судьбе за то, что она, не сделав из меня известного литератора, предоставила мне возможность быть на этом свете страстным, порою фанатически одержимым книгочеем, прочитать огромную массу очень разных книг, среди которых, бывало, попадались и такие, поглощая которые, я проживал минуты, часы и дни великой радости, не побоюсь сказать, – наслаждения и был по-настоящему счастлив.
Но чтобы, прочитав взахлёб захватившую меня книгу, я вдохновлялся до такой степени, что хватал ручку и тут же принимался сочинять – такого со мной никогда не приключалось… до сих пор.
О том, как, находясь у себя на даче у деревни Раково, в некоммерческом садовом товариществе «Московский литератор», я читал рубаи Эдуарда Хандюкова, мне будет помниться очень долго.
Сначала, как всегда в таких случаях, было обыкновенное профессиональное любопытство, общий беглый осмотр, выдёргивание кое-чего из разных стихов – понемножку, для «дегустации». Но вскоре, после невольного погружения в тексты, я вдруг стал ловить себя на ощущении, что начинаю вступать в сотворчество с автором: всё чаще задерживаю внимание на отдельных словах и словосочетаниях, всё пристальней вглядываюсь в строчки, и вот уже хочу что-то в них слегка переиначить, внести поправку, что-то добавить или отнять… А вот уже и чувствую, как сами собой возникают какие-то строки и варианты к ним.
В результате, чуть ли не сразу после чтения и почти экспромтом, в течение нескольких часов, на обратной стороне каких-то попавшихся мне под руку деловых бумаг, я набросал аж два стихотворения! Одно из них – даже длинное, что меня удивило и обрадовало, потому что давненько таких у меня не было.
Какие-то вышли несколько капустные (я надеюсь, что всё-таки не мясопустные) плоды досуга. Для – постмодернизма ли они, я не знаю, но вот что не для умственного поста, уверен твёрдо. А потому я хочу ими завершить эти мои пёстрые, сумбурные заметки о творчестве Эдуарда Хандюкова.

          СТИХИ, ВНУШЁННЫЕ МНЕ
         ЭДУАРДОМ ХАНДЮКОВЫМ
ВО ВРЕМЯ ЧТЕНИЯ МНОЮ ЕГО РУБАЙАТ

Не в Ширазе только – и в Майами
И повсюду в прочей Астане
Об Омаре знают, о Хайяме.
И в моей, я извиняюсь, яме,
В самой всё читающей стране,
Тыща тыщ отыщется людей,
Всяких-яких вкусов и идей –
Стариков и молодых ребят,
Для кого хайамов рубайят –
Чистый мёд гедоники и яд
Пессимизма, коими поят
Ум и сердце узкие эстеты.
Сам-то кто ты? В эти или те ты
Тет-а-теты лезешь, и стоят
Всё вокруг тебя авторитеты
На своём; и в спорах вопият.
В их кругу, нехмуром и нехмаром,
Я в тусовке с пафосом и жаром
Свой провыл ко случаю стишок.
Пусть не вверг я слушателей в шок,
Был вполне, я думаю, весом
Тот мой спич (лелеял не елей ли
В честь его, первейшего во всём,
Навсегда – михраба* и сухейля**).
В честь святого старого пиита
Тут была премногая испита
Кружка мной, и всё ж я не смесил
И не принял сверх; и не скосил
Дуремар умором и умаром***.
Оком в высь ползя по закомарам
(В духе), я не выбился из сил…
Ну и что с того, что не омаром,
А хвостом селёдки закусил?!


       ТОЛК ОБ ЭДУАРДЕ ХАНДЮКОВЕ,
АВТОРЕ СВЕГО ОБШИРНЫХ РУБАЙАТ

– Своих рубайат он беремя
Вам преподнесть готов. И тюк.
– Да, в этой форме в наше время                                        
Он, без сомненья, ХАН и ДЮК.

                                            Владимир ПАЛЬЧИКОВ (ЭЛИСТИНСКИЙ)
_______________________________________________________________
* Михраб – сводчатая ниша в мечети, указывающая направление к Мекке.
** Сухейль – звезда первой величины (альфа) в созвездии Киля. Считалась счастливой звездой.
*** Умар – от слова: мар (душный, давящий зной).


                   РУБАЙАТ

1
Ты от любви зачах и занемог.
Одним советом я б тебе помог:
– Чтоб ржавчина клинок любви не съела –
Пускай же чаще в дело тот клинок.

10
Загадки мирозданья превозмог,
Учёный муж, но взять не можешь в толк:
Как умудрилась тёмная цыганка
Так ясно видеть след твоих дорог?

11
Ты идолов всю жизнь свою ваял –
В том правду отражения искал...
Не лучше ли искусства отраженья
Добиться полировкою зеркал?

13
Ты обнаружишь друга и врага,
Особо при делёжке пирога.
Но кто из них тебе поставил нынче
Ветвистые, как дерево, рога?..

15
Пришёл Христос к заветным берегам…
Но если бы предвидел, как попам
Святое дело согревает руки,
Молились ныне мы б другим богам.

23
Мечтой высокой душу утомил.
Её огонь утих, лишённый сил...
Утешься так: «На вечном небосклоне
В безвестности угасла тьма светил».

24
Жила-была когда-то Темнота.
Свет мужем был её, да вот беда:
Трём дочерям – Любви, Надежде, Вере –
От матери досталась слепота.

25
Где юная сноровка петуха?
О, старость, целомудренно тиха –
Шуршишь крылами ангелов небесных,
Лишённая орудия греха!

29
Как яблоня под тяжестью плодов,
Согнулся ты под бременем трудов.
Твои коллеги урожай собрали...
Мой друг, очнись! Компот уже готов.

32
Из камня бьющий голубой родник,
Ты – неземного образа двойник.
Что ждёт тебя за дальним косогором:
Простор реки или болот тупик?..

33
Фортуны ветер будоражит страсть:
«Благослови, удача, твою снасть!
Коль скорость любишь, парус ставь побольше,
А в трюм грузи потяжелей балласт».

35
Когда твой прохудится унитаз,
Забудешь про Пегаса и Парнас…
Возвышенной и чувственной душою
В земных делах погрязнешь в тот же час.

36
Контрасты славишь солнечного дня,
Суть полумеры так и не приняв.
Твои черты прекрасны в полумраке –
В неясном свете звёздного огня.

38
Вожак сказал: «Ну что ж, – начнём с нуля!»
И в порт бежали крысы с корабля...
Но где найдут спасенье эти твари,
Когда начнёт тонуть сама Земля?

40
Мой мудрый предок, в сумраке веков
Придумал ты прощающих богов.
Слаб человек: грехов не отпускает
И не прощает ближнему долгов…

42
Дворцовой люстры отражая свет,
Сиял дубовый наборной паркет,
Искусно спрятав под мастичным лоском
Царапины от царственных штиблет.

43
Плевать мне на весну и на луну –
Я, раб, у сердца твоего в плену.
Как сорванный цветок, лишённый почвы,
В хрустальной вазе долго ль протяну?

44
Часы стучат: тик-так, тик-так, тик-так,
А сердце им не в такт, не в такт, не в такт…
Не потому ль календаря страницы
То кукиш мне покажут, то – кулак?

45
Беззубым тигр явился в этот мир,
Дитя-котёнок безобидных игр.
Но час придёт, и содрогнутся джунгли,
Когда друзей он позовёт на пир.

47
Без устали, не покладая рук,
Паук плёл западню – за кругом круг…
Нить безобидно тонкая, прямая –
На то, как говорится, и паук.

50
Легенд доисторических туман
Развеял Дарвин: «Мы – от обезьян...»
И космос почернел от ностальгии,
И даже Бог оплакивал землян…

52
Садовник знает, что в дождливый год
Он сладкий виноград не соберёт.
Не будет доброго вина, коль солнце
Своим лучом лозу не обожжёт.

53
Руками юноши, руками ль старика
На древнем камне выбита строка:
«Зачем так долго созреванье плода?
Зачем так скоротечна жизнь цветка?!»

54
При ярком свете солнца и луны
Пылинок мельтешения видны…
Так в светлый час любви и вдохновенья
Мы суетой забав упоены.

60
В политике все средства хороши:
Кому-то шиш, кому-то барыши...
Покуда квакают лягушки на болоте,
Живут вольготно змеи и ужи.

62
Пролепетала плаха топору:  
«Приемля нашу смертную игру,
Видать и я, упившаяся крови,
От твоего усердия  помру».

63
Две истины сошлись на смертный бой
За право называться Всеблагой.
Вот третья подошла… и Всеблагая
Уже блажит с поломанной ногой.

64
Малиновка – заботливая мать,
Вскормив птенца, учила петь, летать…
А он, гнездо покинув в одночасье,
В соседней роще начал... куковать.

65
Одно из двух: дурак ты иль гордец,
Коли с тобою уживётся льстец.
Ужель не знаешь истину простую:
Лизнувший пятку, метит на венец.

70
Извечные враги Добро и Зло,
Решили дело миром, и зело
Тягчили стол и закусон и зелье:
Кто хвост пропил, кто ризу, кто крыло…

71
Коль в этом тире цель увидеть смог,
Бери её на мушку, жми курок…
Но в раж входя, попробуй разобраться:
Кто здесь мишень, кто пуля, кто стрелок?

72
Так уж видно повелось от века –
В каждом деле есть своя помеха.
Не найдёт себе занятия петух
Там, где курам взбрендит кукарекать.

77
Туристами отмечен древний храм –
Автографы пестрят то тут, то там.
К былому сопричастность утверждая,
Здесь каждый расписался: «Я есьм хам».

89
Цветку благоуханному дивясь,
Я оступился, не заметив грязь,
В навозной жиже восседая, тщился
Понять предметов и явлений связь.

94
Что молодость? – даётся нам она,
Но старого не всем испить вина.
Кто скажет мне – то дар иль наказанье
В своём бочонке видеть близость дна?

97
Страшит ли нас конец закономерный?
Что ищем неустанно в жизни бренной,
Упругой тьмы буравя скорлупу,
Мы – семечки подсолнуха Вселенной?

108
Внебрачная любовь: се грех, се блуд, –
И незаконным плод её зовут.
Цветок земной, без справок, без печатей
Родился ты, и в этом весь абсурд!

109
Кто в мир пришёл воителем, кто плутом.
Кто Цезарем блистательным, кто – Брутом...
В приходе каждого, кем ни был он,
Есть что-то от прыжка без парашюта.

116
Тщусь красками перенести на холст
В глазах твоих мерцанье синих звёзд,
Но ускользает ящерицей тайна,
Мне всякий раз лишь оставляя хвост.

128
Презенты, взятки – это не ново.
Природы суть, устройство таково:
Цветок, и тот, пчеле нектаром платит
За продолженье рода своего.

138
Вопрос пустой: нам армия на кой?
Нас Бог спасёт иль кто-нибудь другой?
Мой генерал, твои головорезы
Вселяют в нас надежду на покой!

140
Над плёсом прочертив прощальный круг,
Вам, уцелев, дано лететь на юг…
Не вам жиреть в курятниках уютных,
Топча ленивых заспанных подруг.

142
В реке власть щуки, в воздухе – орла,
В лесу медведь вершит свои дела.
В траве густой кузнечики стрекочут
О том, что… незабудка расцвела.

146
Ты в глаз мне тычешь, попадаешь в бровь…
Судья упрямый, зря не славословь,
Хотя б на год приговорить пытаясь
Неверного на верную любовь.

179
Любви и дружбы формула проста:
Без оных жизнь – ничтожна и пуста.
Тогда ответь, зачем в твоей конюшне
Нагайки, сёдла, шпоры и узда?

181
Детское пленит воображенье
Карусели быстрое круженье…
В нежном возрасте простительно не знать:
«Карусель – иллюзия движенья».

184
Меж дураков – играешь простака,
Средь простаков – валяешь дурака,
Средь умников играешь то и это:
Не ты – они – друг другу мнут бока…

194
На козни непогоды несмотря,
Неистово горланят егеря…
Охотник, каждый раз в зверьё стреляя, –
Ты ровно столько раз стрелял в себя!

205
Дела пусты, как речи, ну и что?!
В интригах безупречен, ну и что?!
Врагами куплен, сам их трижды продал,
Средь голубых замечен, ну и что?!    

206
Пегас с галопа перешёл на рысь, –
Уставшим крыльям недоступна высь.
Остыла кровь… Как в цирке – бег по кругу,
По кругу чувства и по кругу – мысль…

211
Над летним лугом бабочка порхала,
Два крылышка – два царских опахала…
На жирных гусениц взирая свысока,
В них родственников мерзких не признала.

217
– Зигзагами шагаю, в стельку пьян,
Дорогой пьяниц – в стаю обезьян…
Кто там зудит: – Греховно напиваться?!
Ведь в трезвости не меньший есть изъян!

232
Загадочны в России вечера…
Ты мерзкой гусеницей ползала вчера,
А нынче – бабочка! – с тобою ищут встречи
Политики, банкиры, шулера…

237
С душою мягкой, словно пластилин,
В отрочестве был добрым злобный джин.
Кем был? Кем стал?: – на то свои причины
Быть на века упрятанным в кувшин…

238
Открою толстякам большой секрет:
«В природе вольной толстых зайцев нет!
Поджарый, шустрый заяц даже волку
Не станет кандидатом на обед».

239
Ты от жены скрываешь, что богат,
А от тебя она скрывает, что рогат…
В сноровке хапать иль давать без счёта –
Из вас двоих, кто больше жизни рад?!

248
Учёный муж, сторонник перемен,
Дерзнул привить картошке хрена ген…
Любовно вырастил. Отведал… Подивился:
Где пенис был – листвою машет хрен…


                                     ПОЧТИ ЭККЛЕЗИАСТ


СОЧЕТАНИЯ

Нет слов дурных или хороших,
возвышенных или низменных.
Лишь сочетания слов определяют их суть.
Равно так же трудно судить о красках,
коими полон мир наш.
Но есть их сочетания, радующие нас
или приводящие в уныние.
Дай одному палитру живописца,
но будет ли радость?
Дай другому малярные краски –
и он сотворит чудесное.
Так и человек с человеком.
Само по себе – ничто!


ЖЕЛАНИЯ

Всё живое наполнено желанием.
Но хочет ли ромашка быть розой,
заяц – лисой, воробей – соловьём?
Муха, похожая на осу, остаётся мухой.
Раб, даже по воле случая,
став господином,
остаётся рабом,
и вдвойне рабом,
ибо желает быть господином.


ДОРОГА

Вот дорога.
Кто-то был первым, кто поднял и вдохнул её пыль.
Дорога одинаково принимает и осла, и человека,
умного и дурака, раба и властелина.
Ей всё равно, –
идём ли мы, едем или сидим на обочине.
Ей безразлично, зарастёт ли она бурьяном.
Ей всё равно, забудут её или вспомнят.
Не дорога отнимает у нас силу,
но мы сами ей отдаём её.
Она – весь мир.
И если мы сейчас идём,
то это наше личное дело.


КОРЫСТЬ

Кто хочет быть мужем,
братом или сыном шлюхи?
Но сколько ныне объявилось любителей
овладеть землёй, выставленной на продажу!


ЖАЖДА

Цена заблуждения – плата заплутавшего.
В пустыне заблудившийся купец
готов отдать верблюда за глоток воды.
Стоит ли пересекать пустыню, не зная Пути?
Сидящий у реки, а что ты дашь за глоток воды?!



                                   СКАЗКИ

                                         *

                                    ПРИТЧИ


ПОДКОВАННЫЙ ОСЁЛ

У пересохшего арыка, в тени старого раскидистого тутовника, дремал Осёл. Не открывая глаз, время от времени, он лениво мотал головой, передергивая ушами, отгонял надоедливых мух.
– Ну, что, брат, заели? – спросил незнакомца старый стреноженный Мерин, – Каким ветром к нам?
– Да, вот, – икнул Осёл и не нашёл, что сказать.
– Экий ты гладкий да толстый, –  продолжал Мерин.
– Да, вот, –  икнул опять Осёл, лягнув задней ногой себя в брюхо, отгоняя овода.
– Гляди, да у тебя никак подковы, и   к  тому  же серебряные,  –  вытянув губы дудочкой, удивился Мерин, – Ну, брат!
– Да, вот, так получилось, – лениво ответил Осёл и открыл глаза.
– О, почтенный! – радостно завопил вдруг Осёл –  Ты меня, что, не помнишь?! Это я крутил колесо колодца, когда  ты нашего  хозяина  возил. Он  тобой, говорят, дорожил. Ведь ты ему жизнь спас –  из боя вынес раненого.
– Что было, то было. Теперь он себе арабского завёл, а меня того... Я  даже приплода не успел оставить. Так-то, брат, –  сказал Мерин, не отводя глаз с подкованного копыта Осла.
Помолчали.
– Да, а всё-таки, что же с тобой  приключилось? –  спохватился    Мерин, отвлечённый собственными воспоминаниями.
– Забыли, как-то, меня отвязать от этого чёртова колеса, –  начал Осёл. –  И хоть я целый день вокруг воды крутился, а сам не поеный, да к тому же и голодный. Каково! Хорошо ночи тёплые, а то совсем пропадай, подлая моя жизнь. Ну, стою, сверчков слушаю. Луна такая, что видно, как мыши по двору шмыгают. Гляжу, человек с мешком в мою сторону идёт –  видать воды захотел. Подошёл, мешок мне на спину и, слава Аллаху, стал отвязывать. Ну, думаю, на дорожку покормит, коль хорошо попрошу и стал реветь, а он мне –  в морду. Вот как дело обернулось! Теперь уже не с голодухи, а от обиды я ещё пуще стал блажить. И так мне обидно стало, что я ему копытом промеж ног –  и дураку известно, что место это у всякой твари слабинку имеет. Охнул мой «кормилец» и повалился. А тут люди сбежались, добавили ему, повязали. Гы! Племянничек это был хозяйский. Так он чего удумал –  золотишко дядино хотел того! Вот! Хозяин от радости то мешок обнимет, то меня, то мешок –  то меня...
–  А что мне ласки твои, –  продолжал осёл.–  Мне б арбузную корку в самый раз, коль я тебе приятность доставил. Только с того дня никто меня не пинает, никто не ездит на мне. Кормят тем, что сами едят. Ну, конечно, кроме мясного. Да, ещё попонку малиновую пошили, да подковки приладили.
–  Вот и вся история. Дело случая. Да! Хозяин теперь без меня ни на шаг. Я у него вроде талисмана.
Помолчали.
–  А вот и он сам, –  икнул Осёл. –  Будь здоров, братец, нам на свадьбу пора. Поди, заждалась меня моя невеста!


КАК ОРЁЛ С КОРШУНОМ ПОССОРИЛСЯ

– И чего ты с ним чикаешься? –  сказал Воробей, глядя на козлят, резвящихся у края пропасти.
– Пусть подрастут маненько,  –  с теплинкой в голосе ответил  Орёл.  –   И  вообще,  пора бы тебе,  родственничек, разбираться в таких делах. Уж какой год, как кумовьями вроде стали. А?
–   Зря иронизируешь, –  подумал воробей, нахохлившись –  всё понимаем и в этих и в других делах, а иначе с какого рожна твоё гнездо стало крышей моему дому. Барс и тот сюда носа не кажет,   а   что   до   птицы   всяческой,   то   и   чирикать   не приходится. Тишина, покой… Кумовьями, говоришь стали?  Верно, а как иначе? Что ни день кровища, потроха и всё такое прочее –  мух-то, мух развели! Тебе от них одно беспокойство, зараза всякая, а мне в самый раз – пропитание.
– Да, кстати о мухах, –  прервав свои размышления, чирикнул воробей.
–  Что-то мухи приелись, на пшеничку потянуло. А не слетать ли на поле, да и желторотиков своих пора на крыло ставить.
– Полети, милый, полети, –  отечески щёлкнув клювом, сказал Орёл.
–   Мы   скорёхонько,   туда   и   обратно,   –    взвеселился Воробей. –  Твой-то наследник, поди, скучать будет. Он тут с моим старшеньким играть наладился – во вкус входит, проказник!
– Ах, кум! Во всём свете нет у меня никого ближе, чем ты, –  расчувствовался Орёл. – Ну, с богом, лети!
Поле встретило воробьёв песнями жаворонков, стрекотаньем кузнечиков и шорохом созревающих колосьев.
–    Навались, ребятки! –  призвал глава семейства, –  Но знай меру! В гору лететь – не на горе сидеть.
Воробьята, оглушённые незнакомыми звуками, красками летнего поля и собственным возбужденным чириканьем, купались в тёплой пыли, которую там, в горах, частенько вспоминал отец.
– Что за базар? Кто шумит? – проскрипел чей-то голос.
Воробьи только сейчас заметили сидящего на высоком шесте Коршуна, затихли.
– Мы  шумим, – невозмутимо подал голос Воробей.
– Кто это мы? – скрипнул Коршун.
– Мы –  родственники Орла! А что? –  начал заводиться Воробей. –  И не сверкай на меня глазами! Кум я его, понял?
–   Понял,  от  чего  козёл  хвост  поднял,   –    осклабился Коршун. –  Ну и ну! Мельчает народишко, мельчает.
–   Чего, чего?! –  зашёлся Воробей, растопырив крылышки и оседая хвостом на землю. –  Да, как ты смеешь, чучело, падаль залётная!
Надо отметить, что в те давние времена ещё сохранялся обычай, когда младший, кем бы он не был, в разговоре должен проявлять почтение к старшему. Но не тут-то было!
Почудилось Коршуну, будто накренилась земля и увлекает за собой шест, а вместе с ним и его самого. И как сидел он со сложенными крыльями, так и пал на хулителя. Осиротеть бы семейству, да уж больно вёрток Воробей –  сказались его детские игры с молодым кумом. А вот старшенький сынок сплоховал – зашиб его Коршун крылом.
Этим эпизодом  и закончить бы эту назидательную историю, да только у Коршуна с Орлом разговор серьёзный вышел, и вышел Коршуну боком.
С той поры, как завидит Коршун Орла, так, дай бог, крылья унести.
У Орла теперь забот прибавилось –  Орёл неусыпный дозор ведёт, родственников охраняет. А родственников у него ой как много!

ЧУДА НЕ БУДЕТ

В джунглях, где озёра и реки не имели названий, жил юноша. Проходили века, люди рождались и умирали, возникали города и исчезали, а он был всё таким же юным и дикие звери не причинил ему зла. Редко кто видел его, но не было никого, кому хоть раз удалось поговорить с ним. Люди дивились его вечной молодости и считали его святым.
Как-то охотник набрёл на озеро и увидел у самого берега среди плавающих крокодилов спящего на листе лотоса юношу. В деревне он рассказал о своём приключении.   Одни ликовали, другие –  засомневались в правдивости охотника, считая его рассказ очередной охотничьей байкой. Решили к тому озеру с охотником доверенных людей послать.
Только они углубились в джунгли, как увидели юношу, идущего им навстречу по узкой тропе.
– Это он! –  радостно воскликнул охотник.
– А, это ты, –  сказал юноша, –  Был на берегу озера и не посмел меня беспокоить.
– Но ты же спал!?
– То не был сон в том понимании, что вы считаете сном.
– Ладно, если то был не сон, тогда что же такое – твоя вечная жизнь?
–   Это   не   жизнь   в   том   смысле,   в   каком   вы   её понимаете. Бессмертная жизнь –  жизнь без желаний, ибо желания  старят.   Моё бессмертие  –   это  кара,   как  вы  её понимаете.  Я одинок,  как все бессмертные,  которым нет нужды в общении.  О чём говорить,  если нет желаний и даже самого желания говорить? Но вам говорю:
–    Пашите землю, стройте дома, любите, страдайте и всё это и саму смерть принимайте, как великое в малом и малое в ве